В середине, как трилистник,
Выделялись три фигуры.
Этих образов прелестных
Женских мне не позабыть.
Я великую богиню,
С полумесяцем в кудрях,
Гордую, как чистый мрамор,
Между них узнал тотчас же.
И короткая туника
Обнажала грудь и бедра,
Отсвет факельный и лунный
Сладострастно их ласкал.
И лицо ее, как мрамор,
Холодело; были страшны
Бледность и оцепененье
Этой строгой красоты.
Но в глазах ее огромных
Черных разгорался страшный,
Жуткий, сладостный огонь,
Жгущий душу и слепящий.
Как Диана изменилась!
Та, которая однажды
В целомудренном порыве
Затравила Актеона.
Искупает грех свой ныне
В этом обществе галантном, —
По ночам простою смертной
С ним по воздуху летает.
Хоть и поздно, тем страшнее
В ней проснулось сладострастье,
И в глазах ее сверкает
Настоящий адский пламень.
О былом она жалеет,
О мужчинах, лучше наших,
И количество, быть может,
Качество заменит ей.
Рядом с ней неслась другая,
Но не эллинской пленяя
Красотой; в ней отразилась
Вся кельтическая прелесть.
В ней волшебницу Абунду
Так легко я распознал —
И по сладостной улыбке,
И по радостному смеху.
Щеки розовые, точно
Сам их Грез изобразил,
Рот сердечком, приоткрытый,
Ослепительные зубы.
В голубой одежде легкой
Ветер вздрагивал порою.
Даже в лучших снах моих
Я подобных плеч не видел.
Я чуть-чуть в окно не прыгнул,
Чтоб ее поцеловать.
Это кончилось бы плохо,
Мог себе сломать я шею.
Ах! Она б смеялась только
Если б я, окровавленный,
Вниз к ногам ее скатился.
Ах! Я знаю этот смех!
Третий женский образ сердце
Так глубоко взволновал мне.
Не была ли дьяволицей,
Как две первые, она?
Был то дьявол или ангел —
Я не знаю. Ведь у женщин
Не понять, где кончен ангел
И где дьявол начался.
|
|
На лице, больном и страстном,
Стран восточных колдовство;
Веют пышные одежды
Сказками Шехерезады.
Губы нежны, как фанаты.
И лилейный выгнут носик.
Тело гибко, свежо, стройно,
Точно пальма средь пустыни.
Высоко сидит на белом
Иноходце, как царица;
Двое мавров ухватили
Золоченую узду.
Да, она была и вправду
Иудейскою царицей,
Ирода женой, просившей
Головы Иоканаана.
И была она за это
Тоже проклята, — как призрак,
Вплоть до страшного суда
Будет мчаться на охоту.
У нее в руках всегда
Блюдо с головой пророка,
И она ее целует, —
Да, целует упоенно.
Ведь она его любила;
Библия молчит об этом,
Но живет в народе сказка
О любви ее кровавой.
А иначе непонятно
Вожделенье этой дамы, —
Что для женщин голова
Нелюбимого мужчины?
Может быть, она со зла
На любимого сболтнула,
Но, как только увидала
Эту голову на блюде,
Сразу сделавшись безумной,
Умерла в безумьи страсти.
(Страсть — безумье! Плеоназм.
Ибо страсть всегда безумье!)
И она, не расставаясь
С головой окровавленной,
Скачет ночью на охоту
В женском бешеном порыве.
Эту голову порой
Вдруг подбросит, засмеется
И опять поймает ловко,
Точно легкий детский мяч.
На меня она промчавшись
Посмотрела и кивнула
Мне кокетливо и томно,
Так что сердце задрожало.
Трижды с шумом предо мною
Мчался поезд, трижды мне,
Проносясь, кивал приветно
Милый призрак головой.
Окончательно сокрылись
Привиденья, шум затих,
Но привет ее манящий
Продолжал томить мне сердце.
Напролет всю ночь, бессонный,
Я вертелся на подстилке
(Так как не было перин
В бедной хижине Ураки).
Размышлял я, что бы значил
Тот таинственный привет?
Что так нежно ты взглянула
На меня, Иродиада?
|
