Древних тридцать три старухи
В старобаскских капюшонах,
Ярко-алых, собрались
На дороге, у деревни.
И одна, точь-в-точь Дебора,
Била в бубен и плясала,
Песней славила Ласкаро,
Истребителя медведей.
И несли четыре парня,
Торжествуя, труп медведя;
Он сидел на креслах, точно
Гость расслабленный курорта.
А поодаль, как родные
Мертвого, брели Ласкаро
И Урака; вправо, влево
Кланялась она смущенно.
Перед ратушей, как только
Шествие ее достигло,
Речь держал помощник мэра
И сказал об очень многом.
Например о свекловице,
О печати и о флоте
Развивающемся, также
О стоглавой гидре партий.
Перечислив все заслуги
Короля Луи-Филиппа,
Перешел потом к медведю,
После — к подвигу Ласкаро.
«Ты, Ласкаро! — так оратор
Восклицал и отирал
Пот с лица трехцветным шарфом. —
Ты, Ласкаро! Ты, Ласкаро!
Ты, что Францию избавил
И Испанию от Троля, —
Ты герой обеих наций,
Пиренейский Лафайет».
|
|
И Ласкаро, в восхищеньи
От похвал официальных,
Покраснел и засмеялся
Про себя самодовольно.
В заикающейся речи,
Перепутав все слова,
Изъявил он благодарность
За большую честь, большую.
Все глядели, удивляясь
Небывалому событью.
А старухи боязливо
И таинственно шептались:
«Ах, Ласкаро засмеялся!
Ах, Ласкаро покраснел!
Ах, Ласкаро слово молвил!
Он, покойник, сын колдуньи!»
В тот же день содрали шкуру
Атта Троля, с молотка
Продали. За сотню франков
Скорняку она досталась.
Тот ее отделал славно,
Красным бархатом роскошным
Всю подбил и перепродал
За двойную цену дальше.
Лишь из третьих рук Жюльетта
Наконец ее купила,
Чтоб в своей парижской спальне
Разостлать перед постелью.
О, как часто босиком
Ночью я стоял на бурой
Шкуре моего героя,
На останках Атта Троля,
И, охваченный тоскою,
Шиллера слова твердил:
«Должно в жизни сей погибнуть,
Чтобы в песне вечно жить...»
|
