(Августу Фарнгагену фон Энзе)
«Боже мой, маэстро Людвиг,
Где вы нахватались этой
Сумасшедшей чепухи?» —
Кардинал воскликнул д'Эсте.
Прочитав повествованье
О неистовом Роланде,
Что его преосвященству
Ариосто посвятил.
Да, мой старый друг Фарнгаген,
С уст твоих готов сорваться,
Я уверен, тот же возглас
С той же самою улыбкой.
То смеешься ты, читая,
То вдруг делаешься грустным,
И порой воспоминанья
Твой высокий лоб морщинят:
«Здесь не грезы ли звенят,
Те, что я делил с Шамиссо
И с Брентано, и с Фуке
Голубою лунной ночью?
Здесь не благовест ли тихий
Из часовни в чаще леса?
И не звон ли погремушек
Шутовского колпака?
В соловьиный хор вступает
Контрабас порой медвежий
И сменяется глухим
Лепетаньем привидений.
Это мудрое безумье
Обезумевшая мудрость.
Вздох предсмертный так внезапно
Превращающийся в хохот...»
|
|
Да, мой милый, это звуки
Отлетевших сновидений
В них кривляются порою
Современные напевы.
Несмотря на их надменность,
Ты и робость в них услышишь.
Доброте твоей известной
Эти вверю я стихи.
То последняя, быть может,
Песнь свободная, лесная,
Романтизма. Ей замолкнуть
В боевом пожаре дня.
День иной, иные птицы,
И у птиц иные песни.
Вот гогочат! Точно гуси,
Что спасали Капитолий!
Вот воробушки щебечут
С грошевою свечкой в лапах,
А представились орлами
С громовой стрелой Зевеса.
Вот воркуют голубочки.
Хватит с них любви; желают
Запрягаться в колесницу
Не Венеры, а Беллоны.
И жужжат, весь мир колебля.
Это все весны народов
Майские жуки-гиганты,
Как берсеркеры отважны.
День иной, иные птицы,
И у птиц иные песни.
Я любил бы их, быть может,
Если б мне другие уши.
|
