Одинок, на берегу
Кубы, пред водой зеркальной
Человек стоит и смотрит
Как в воде он отразился.
Человек тот стар, но прямо
Держится он, по-испански.
И странна его одежда
И матроса, и солдата.
Вот штанов рыбацких складки
Падают из-под камзола
Желтого, оленьей кожи;
Золотая портупея
Меч поддерживает длинный,
Неизбежный, из Толедо;
И над серым фетром вьются
Красные петушьи перья.
И они склонились томно
К лику старца, над которым
Современники и время
Так досадно потрудились.
Там с морщинами, что годы
И тяготы проложили,
Перекрещивались шрамы
Давних сабельных ударов.
Не с особенной приязнью,
Как мне кажется, старик
Озабоченный взирает
На свое изображенье.
То протягивает, точно
Защищаясь, обе руки,
То качает головою,
Сам с собою говоря:
«Это ль Дон Жуан де Леон,
Паж веселый при дворе
Дона Гомеца, носивший
Шлейф за дочерью Алькада?
Он был строен и воздушен,
Золотые кудри вились
Вкруг чела, в котором жили
Легкомыслие и счастье.
|
|
Все красавицы Севильи
Знали шаг его коня,
И они бросались к окнам,
Как по улицам он ехал.
Звал ли он свою собаку,
Языком о нёбо щелкнув,
Этот звук пронзал сердца
Розовеющих красавиц.
Это ль Дон Жуан де Леон,
Бывший пугалом для мавров
И срубавший, как репейник,
Эти головы в тюрбанах?
На равнине пред Гренадой
И передо всем Христовым
Воинством сам Дон Гонзальво
Дал мне рыцарское званье.
В тот же самый день под вечер
Я в палатке у инфанта
Танцевал под звуки скрипок,
Выбирая лучших дам.
Но не звуки этих скрипок,
Не приветы дам прекрасных
Слышал я в чудесный вечер
Дня того — как жеребенок
Топал по полу палатки,
Я и слышал только звоны,
Только звоны этих первых
Золоченых шпор моих.
Но с годами честолюбье
Появилось, и поехал
Я с Колумбом во второе
Путешествие его.
И всегда остался предан
Я второму Христофору,
Свет несущему Спасенья
Для язычников чрез воды.
Глаз его я не забуду,
Молча он страдал и только
Ночью жаловался звездам
И бушующим волнам.
|
[1]