Вот Америка пред вами,
Вот он этот Новый Мир,
Не теперешний, что вянет
Под влияньем европейским.
Вот он Новый Мир такой же,
Как его из океана
Христофор Колумб извлек,
От воды еще блестящий.
В брызгах, точно в жемчугах,
Что летят, переливаясь
Красками под лаской солнца.
Как здоров он, этот Мир.
Не кладбище романтизма
И не древняя гора
Символов заплесневелых,
Париков окаменевших,
На здоровой почве будут
Лишь здоровые деревья.
Нет усталых здесь, и встретить
Здесь нельзя спинной сухотки.
На ветвях большие птицы
Там качаются. Их перья,
Как цветы. Носы уныло
Повисают, а глаза
Точно из очков взирают
Молчаливо на тебя —
Миг — и резко крикнут птицы
И как кумушки зашепчут.
Но невнятен мне их говор,
Хоть и я в наречьях птичьих
Не слабее Соломона,
Мужа многих тысяч жен.
И искусного не только
В языке тогдашних птиц,
Но и в мертвых, позабытых
Идиомах птичьих чучел.
Новый Мир, цветы новы
И новы их ароматы,
Бешеные ароматы,
Проникающие в ноздри,
|
|
Щекоча, дрожа так страстно,
Что томится обонянье,
Вспоминая, где, когда я
Этот запах нюхал прежде.
Было ль то на Риджент Стрите
В желто-солнечных объятьях
Обаятельной Яванни,
Что всегда цветы жевала.
Иль то было в Роттердаме,
Возле статуи Эразма,
В белой вафельной палатке
За таинственной завесой.
И пока на Новый Мир
Озадаченно смотрю я,
Кажется, я сам внушаю
Больший страх — вот обезьяна,
Что спаслась в кусты в испуге,
Крестится, меня завидя,
И взывает: «Привиденье
Высылает Старый Мир».
Не пугайся, обезьяна,
Я не дух, не привиденье.
Жизнь в моих клокочет жилах,
Жизни преданный я сын.
Но от частого общенья
С мертвыми я перенял
Множество дурных привычек,
Тайных странностей у них.
В их жилищах потерял я
Годы лучшие мои,
Как в горе Венеры, в прочих
Катакомбах романтизма.
Не пугайся, обезьяна.
Я люблю тебя, ты носишь
На потертом голом заде
Дорогие мне цветы.
Черный, красный, золотистый,
Обезьяний зад меня
Заставляет с тайной грустью
Вспомнить знамя Барбароссы.
|
[1]