| |
|
Гумилев восхищен балериной, ярким художником, волшебной женщиной, легко и щедро дарящей людям праздник. Он посвятил и подарил ей прекрасное стихотворение:
|
|
Ангельской арфы струна порвалась, и мне слышится звук.
Вижу два белые стебля высоко закинутых рук...
|
|
|
"...Есть средство узнать душу поэта, - писал Гумилев, - как бы искусно он ее ни скрывал. Надо вчитаться в его стихи, по вспыхивающим рифмам, по внезапным перебоям ритма угадать биение сердца".
|
|
Проза жизни тем не менее вела свой счет...
16 апреля в разговоре с С. Городецким выяснилось их полное разногласие в теоретических воззрениях на акмеизм, на "Цех" и т. д. В результате - разрыв отношений.
|
|
Правда, разрыв назревал давно, и ничего удивительного не было в том, что два поэта, по-разному воспринимавшие мир и искусство, наконец резко столкнулись, и то, что на короткий период соединило их - их же и разъединило, ибо идея эта каждым воспринималась совершенно по-разному.
Городецкого возмущали и раздражали "изысканность" Гумилева, скрупулезность, его повышенные требования к слову, к форме, манера оценивать все по самому высокому счету. Городецкий считал такие "изыски" - пижонством, как бы мы сказали сейчас, его привлекало в искусстве совсем другое - ему нравилась размашистость, красивость образов - все, что так беспощадно изгонял Гумилев. Они обменялись письмами.
|
|
|
Городецкий: "...будучи именно акмеистом, я был, по мере сил, прост, прям и честен в затуманенных символизмом и необычайно от природы ломких отношениях между вещью и словом. Ни преувеличений, ни распространительных толкований, ни небоскребного осмысления я не хотел совсем употреблять. И мир от этого вовсе не утратил своей прекрасной сложности, не сделался плоским".
|
|
|
Гумилев: "В том-то и ошибка эстетов, что они ищут оснований для радостного любования в объекте, а не в субъекте. Ужас, боль, позор прекрасны и дороги потому, что так неразрывно связаны со всезвездным миром и нашим творческим овладением всего. Когда любишь жизнь, как любовницу, в минуту ласк не различаешь, где кончается боль и начинается радость, знаешь только, что не хочешь иного".
|
|
Не только взаимное раздражение лидеров "Цеха", но и наступавшее лето, когда все разъезжались из города, а затем начавшаяся война - все это положило конец заседаниям. "Цех" распался.
В мае Гумилев с семьей уехал в Слепнево. В конце июня отправился в Либаву и в Вильно, где жила Т. В. Адамович.
|
|
|
О. А. Мочалова: "Свой сборник "Колчан" Гумилев посвятил Татиане Адамович, о которой говорил: "Очаровательная... книги она не читает, но бежит, бежит убрать в свой шкаф. Инстинкт зверька".
|
|
К середине июля Гумилев возвращается в Петербург, живет на Васильевском острове (5-я линия, 10) у своего друга В. К. Шилейко. Обедать ходили на угол 8-й линии и набережной, в ресторан "Бернар". Иногда втроем - с М. Л. Лозинским.
15 (28) июля Австрия объявила войну Сербии. Гумилев принял горячее участие в манифестациях, приветствовавших сербов; присутствовал при разгроме германского посольства. И сразу же решил пойти на фронт.
|
|
И в реве человеческой толпы,
В гуденье проезжающих орудий,
В немолчном зове боевой трубы
Я вдруг услышал песнь моей судьбы
И побежал, куда бежали люди,
Покорно повторяя: бди, бди.
|
|
|
Вспоминает А. Я. Левинсон: "Войну он принял с простотою совершенной, с прямолинейной горячностью. Он был, пожалуй, одним из тех немногих людей в России, чью душу война застала в наибольшей боевой готовности. Патриотизм его был столь же безоговорочен, как безоблачно было его религиозное исповедание. Я не видел человека, природе которого было бы более чуждо сомнение, как совершенно, редкостно чужд был ему и юмор. Ум его, догматический и упрямый, не ведал никакой двойственности".
|
|
|
23 июля Гумилев отправился в Слепнево проститься с семьей; через день вернулся в Петербург вместе с Анной Андреевной. Два дня пожили у Шилейко, и Гумилев уехал в Царское - хлопотать о зачислении на военную службу, ведь в 1907 году он был освобожден от воинской повинности из-за болезни глаз. Надо было во что бы то ни стало получить разрешение стрелять с левого плеча. Это было нелегко, но Гумилев добился своего и был принят добровольцем - тогда называлось "охотником" - с предоставлением ему выбора рода войск. Он предпочел кавалерию, и был назначен в сводный кавалерийский полк, расквартированный в Новгороде.
|
|
|
В Новгороде прошел учебный курс военной службы. В ожидании боевых походов, за отдельную плату, частным образом еще обучился владению шашкой.
|
|
|
Вспоминает Анна Ахматов а: "И вот мы втроем (Блок, Гумилев и я) обедаем (5 августа 1914 г.) на Царскосельском вокзале в первые дни войны. (Гумилев уже в солдатской форме.) Блок в это время ходит по семьям мобилизованных для оказания им помощи. Когда мы остались вдвоем, Коля сказал: "Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев"".
|
|
|
В конце сентября Гумилев был назначен в маршевый эскадрон лейб-гвардии уланского Ее Величества полка и 23 сентября, получив боевого коня, отправился на передовую, к границе с Восточной Пруссией.
|
|
Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня,
Мы четвертый день наступаем,
Мы не ели четыре дня...
|
|
| Из дневника Лукницкого |
| 07.02.1925. Суббота |
|
|
АА рассказала между прочим о том, что в 1914 году, когда они уже совсем близки не были, как Николай Степанович высказал ей свое сожаление, узнав, что старый дом Шухардиной в Царском Селе, тот дом, где АА жила, разрушают, чтобы на его месте построить новый. Этот дом когда-то был на окраине Царского Села; в нем останавливались приезжающие, пока меняли их почтовых лошадей. Он служил для надобностей почтовой станции. Николай Степанович тогда дал АА почувствовать, что и он иногда любит старое. И АА вспоминает, с каким чувством Николай Степанович любил его, как только он умел любить дом, квартиру - как живого человека, интимно, как друга. И АА высказывает предположение, что строки в "Заблудившемся трамвае" ("А в переулке - забор дощатый..." и т. д.) говорят именно об этом доме. Именно так Николай Степанович вспоминал его, и он называет все его приметы... АА прибавляет, что это - ее предположение, не более как предположение, но что внутренне - она почти убеждена в этом. Она знает, что другого дома в воспоминаниях Николая Степановича не было никогда, что только к этому он относился с такой любовью.
|
|
|
АА: "Николай Степанович сказал: "Я понял, что можно жалеть старое"
|
|
|
