| |
|
О жизни Дома искусств вспоминает Н. Оцуп:
|
|
|
"Заведующий хозяйством Дома искусств позвал на экстренное совещание писателей и предложил им утвердить меню обеда в честь Уэллса. Накормить английского гостя можно было очень хорошо (чтобы пустить ему пыль в глаза). "Совещание" этот план отвергло: пусть знает Уэллс, как питается русский писатель:
|
|
Ведь носящему котомки
И капуста - ананас,
Как с прекрасной незнакомки,
Он с нее не сводит глаз.
Да-с!
|
|
Принято было среднее решение: пира не устраивать, но и голодом Уэллса не морить.
Банкет, не поражавший ни обилием, ни бедностью стола, был зато очень богат странными для иностранного гостя речами.
Шкловский, стуча кулаком по столу и свирепо пяля глаза на Уэллса, кричал ему:
- Передайте англичанам, что я их ненавижу.
Приставленная к Уэллсу Бенкендорф мялась, краснела, но по настоянию гостя перевела ему слово в слово это своеобразное приветствие.
Затем один почтенный писатель, распахивая пиджак, заговорил о грязи и нищете, в которых заставляют жить русских деятелей культуры. Писатель жаловался на ужасные гигиенические условия тогдашней жизни.
Речь эта, взволнованная и справедливая, вызывала все же ощущение неловкости: равнодушному, спокойному, хорошо и чисто одетому англичанину стоило ли рассказывать об этих слишком интимных несчастьях. Гумилева особенно покоробило заявление о неделями не мытом белье писателей. Он повернулся к говорящему и произнес довольно громко: "Parlez pour vous!"51"
|
|
Весною 1920г. Гумилев принял участие в организации Петроградского отдела Всероссийского Союза писателей; в конце июня в помещении Вольной философской ассоциации состоялось заседание организационной группы Петроградского отдела Всероссийского Союза поэтов под председательством Блока, которое постановило учредить Петроградское отделение Всероссийского Союза поэтов. Гумилев был избран в приемную комиссию.
В июле Союз поэтов был официально утвержден как "Петроградское отделение Всероссийского профессионального Союза поэтов".
В конце июня Гумилев написал статью "Поэзия Теофиля Готье", перед которым давно преклонялся и с наслаждением переводил.
"...Выбор слов, умеренная стремительность периода, богатство рифм, звонкость строки - все, что мы беспомощно называем формой произведения, находили в Теофиле Готье яркого ценителя и защитника. В одном сонете он возражает "ученому", пытавшемуся умалить значение формы:
|
|
Но форма, я сказал, как праздник пред глазами:
Фалернским ли вином налит или водой -
Не все ль равно! Кувшин пленяет красотой!
Исчезнет аромат, сосуд же вечно с нами.
|
|
И это он провозгласил беспощадную формулу "L'art robuste seul a l'ternit52, пугающую даже самых пылких влюбленных в красоту.
Что же? Признаем Теофиля Готье непогрешимым и только непогрешимым, отведем ему наиболее почетный и наиболее посещаемый угол нашей библиотеки и будем пугать его именем дерзких новаторов? Нет. Попробуйте прочесть его в комнате, где в узких вазах вянут лилии и в углу белеет тысячелетний мрамор - между поэмой Леконта де Лиля и сказкой Оскара Уайльда, этими воистину "непогрешимыми и только непогрешимыми", и он захлестнет вас волной такого безудержного "раблеистического" веселья, такой безумной радостью мысли, что вы или с негодованием захлопнете его книгу, или, показав язык лилиям, мрамору и "непогрешимым", выбежите на вольную улицу, под веселое синее небо. Потому что секрет Готье не в том, что он совершенен, а в том, что он могуч, заразительно могуч, как Рабле, как Немврод, как большой и смелый лесной зверь..."
Гумилев не замечает борьбы партий, классов, мировоззрений, для него искусство - вне общественных бурь и страстей, политика губит искусство, и его надо от политики уберечь... не только злоба против добра, но и злоба против зла разрушает духовный мир человека; на свете - все очень просто и очень сложно: память есть таинственно раскрывающаяся внутренняя связь истории духа с историей мира. История мира есть лишь символика первоначальной истории человеческого духа.
|
|
| Из дневника Лукницкого |
| 12.04.1925 |
|
...Осип Эмильевич: "Были такие снобы после смерти Николая Степановича - хотели показать, что литература выше всего..."
АА (иронически): "И показали..."
Осип Эмильевич: "Да".
АА: "Почему это раз в жизни им захотелось показать, что литература выше всего?! Николай Степанович любил осознать себя... ну - воином... ну - поэтом... И последние годы он не сознавал трагичности своего положения. А самые последние годы - даже обреченности. Нигде в стихах этого не видно. Ему казалось, что все идет обыкновенно..."
Осип Эмильевич: "Я помню его слова: "Я нахожусь в полной безопасности, я говорю всем открыто, что я - монархист. Для них (т. е. для большевиков) самое главное - это определенность. Они знают это и меня не трогают"".
АА: "Это очень характерно для Николая Степановича. Он никогда не отзывался пренебрежительно о большевиках..."
Осип Эмильевич: "Он сочинил однажды какой-то договор (ненаписанный, фантастический договор) - о взаимоотношениях между большевиками и им. Договор этот выражал их взаимоотношения, как отношения между врагами-иностранцами, взаимно уважающими друг друга".
|
|
| 5.04.1925 |
|
Вспоминая свои разговоры с АА о Николае Степановиче, Осип Мандельштам:
"Вот я вспомнил - мы говорили о Франсе с Анной Андреевной. Гумилев сказал: "Я горжусь тем, что живу в одно время с Анатолем Франсом" - и попутно очень умеренно отозвался о Стендале.
Анна Андреевна тогда сказала: "Это очень смешно выходит - что в одной фразе Николай Степанович говорит об Анатоле Франсе и о Стендале, я не помню повода, почему Николай Степанович заговорил о Стендале, но помню, повод к такому переходу был случайным".
О словах Николая Степановича: "Я - трус" - Анна Андреевна хорошо сказала: "В сущности - это высшее кокетство..." Анна Андреевна какие-то интонации воспроизвела, которые придали ее словам особенную несомненность... Николай Степанович говорил о "физической храбрости". Он говорил о том, что иногда самые храбрые люди по характеру, по душевному складу бывают лишены физической храбрости... Например, во время разведки валится с седла человек - заведомо благородный, который до конца пройдет и все, что нужно сделает, но все-таки будет бледнеть, будет трястись, чуть не падать с седла... Мне думается, что он был наделен физической храбростью. Я думаю. Но, может быть, это было не до конца, может быть, это - темное место, потому что слишком он горячо говорил об этом... Может быть, он сомневался? К характеристике друзей. "Он говорил: "У тебя, Осип, "пафос ласковости". Понятно это или нет? Неужели понятно? Даже страшно!"
|
|
|
