Об авторе » Вяч. И. Иванов. «Жемчуга Н. Гумилева»

Подражатель не нужен мастеру; но его радует ученик. Независимого таланта требует от ученика большой мастер, и на такой талант налагает послушание: в свободном послушании мужает сила. Н. Гумилев не напрасно называет Валерия Брюсова своим учителем: он - ученик, какого мастер не признать не может; и он - еще ученик.

Он восхищается приемами наставника и его позой; стремится воспроизвести выпуклый чекан его речи, его величавый лирический и лироэпический строй, перенимает его пафос и темы; порой полусознательно передумывает его любимые думы.

Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка...¹

Так усиливает он за учителем фигурою повторения ритмическую энергию хореев.

Так строит он, следуя манерам учителя, свои замкнутые строфы, надменные станцы, и не изменяет приподнятой монотонии плавных ритмических периодов на протяжении почти всей книги "Жемчугов", даже в тех случаях, когда ирония или ласковость замысла соблазняют к улыбке и игре, когда сам мастер подает пример улегченной напевности, менее сдержанного движения, более живого и простодушного тона.

Так вспоминается ему Ариадна учителя:

Это - "Одиночество": одна из любимых тем Брюсова. Далее - ряд других брюсовских тем: перевоплощение любовной четы, заполнившей великолепную mise-en-scene {мизансцену (фр.).} своей первоначальной трагической страсти; воспоминания о героическом товариществе; магия книг и книги магов; Адам и Ева; Улиссы, Агамемноны, Семирамиды, Варвары - и так много других встреч в садах мечты, дружной с географией и историей, - в декоративных и таинственных областях, "луной мучительной томимых", с мандрагорами первой эпохи мастера и базальтами его зрелой поры⁴. Одним словом, весь экзотический романтизм молодого учителя расцветает в видениях юного ученика, порой преувеличенный до бутафории и еще подчеркнутый шумихой экзотических имен. И только острота надменных искусов жизни реальной, жадное вглядывание в загадку обставившего личность бытия и в лик бытия нарастающего, упорное пытание смысла явлений, ревниво затаивших свою безмолвную душу, блаженство и пытка еще не остывших, только что выстраданных "мигов", гнев живого на живых и страстные отклики испытателя судеб и воль на судьбы народа и города, земли и ближайшего своего соседа по одиночной камере воплощенной жизни, наконец-то запечатленное опытом и в душе установившееся чувствование, что поэт подлинно несет какую-то "весть" и что он - один из "мудрецов", т. е. воистину что-то познавших, и потому "хранителей тайны и веры", - все это, что в изобилии есть у Брюсова и его определяет как ставшего и совершившегося, при всей незавершенности его окончательного лика и поэтического подвига, - еще не сказалось, не осуществилось в творчестве Н. Гумилева, но лишь намечается в возможностях и намеках. И поскольку наметилось - обещает быть существенно иным, чем у того, кто был его наставником в каноне формальном и Вергилием его романтических грез, кто учил его рядить Сказку в Армидин панцирь из литого серебра и переплавлять брызги золотых Пактонов восторга в тяжелые кубки с изощренной резьбой во вкусе элегантной пластики Парнаса⁵.

Довольно прочесть, например, превосходное "Путешествие в Китай" или бесподобную идиллию "Карабас", чтобы увидеть, что Н. Гумилев подчас хмелеет мечтой веселее и беспечнее, чем Брюсов, трезвый в самом упоении - ибо никогда не утоленный - и в самом аффекте исступления сознательно решающийся и дерзающий - ибо непрестанно испытующий мыслим и волей судьбу и Бога. Довольно прочесть другую, менее совершенную, но пленительную по грезе и наивно проявившемуся тайному символизму поэму "Раджа"⁶, - чтобы убедиться, что золотые полудетские сны оптимистически окрашивают мир в глазах затаенно надеющихся на реальность самой волшебной сказки искателя "Жемчугов черных, серых и розовых", каждое дыхание которого молится солнцу, - в противоположность омраченному гению того, кто в мятежной гордости, в "унылой злобе" однажды воскликнул: