А вернувшись из поездки, он занес мне в Библиотеку отпечатанный в военной типографии в Севастополе новый сборник его стихов ("Шатер") и сказал:
- Вот видите, я даром времени не терял: и съездил, и изюм раздобыл, и книжку стихов успел отпечатать - в 10 дней.
Честная прямота Гумилева, естественно, породила много врагов ему. Он читал лекции в Пролеткульте, в Балтфлоте и даже в Горохре (городская охрана), где обучал писать сонеты... милиционеров. Повсюду, конечно, ему приходилось выступать и в качестве стихотворного судьи и произносить свои приговоры. Само собой разумеется, большей частью его приговоры были безжалостны. Но милиционеров или матросов его неодобрительные отзывы вряд ли сильно задевали, а вот в Пролеткульте, где на его суд являлись заслуженные пролетарские поэты вроде Жижмора, Маширова-Самобытника, Садофьева - там против него нередко поднималось негодование. А от негодования в Советской России всего только один шаг к доносу в Г. П. У., тем более, что Гумилевым произносились такие фразы:
- Пролетарской поэзии не существует. Могут быть только пролетарские мотивы в поэзии.
Или:
- Каковы бы ни были стихи - пролетарские или непролетарские - но пошлости в них не должно быть. А ваши "барабаны", "вперед", "мозолистые руки", "смелее в бой" - это все пошлости.
А однажды он прямо в лицо заявил жижморам и самобытникам:
- Поэтами вы никогда не будете. В лучшем случае вы будете версификаторами, да и то плохими.
С такой же прямотой он подчас высказывался и о своих политических убеждениях. Однажды он прочел свое стихотворение, посвященное Африке и вошедшее потом в сборник "Шатер". Одна строчка из него вызвала гул в публике:
Я бельгийский ему подарил пистолет
И портрет моего государя.
- Когда он сошел с эстрады, у него спросили:
- Вы это иронически или серьезно насчет портрета?
- Конечно серьезно, - ответил Гумилев.
- А вы разве Николая II любили?
- Любить я его не любил, потому что он не соответствовал моему идеалу монарха. Но вообще-то я монархист.
То же самое говорил он и мне. И я думаю, что точно такой же ответ получил допрашивавший его следователь Чеки. Гумилев был бесстрашный человек; он охотился на львов, за храбрость получил два солдатских Георгия. И я не сомневаюсь, что на обычный вопрос чекистского следователя о его политических взглядах, Гумилев, должно быть спокойно глядя ему в лицо, не без надменности сказал:
- Я монархист.
По крайней мере, когда в петербургской "Правде" был напечатан список расстрелянных по Таганцевскому делу, там рядом с фамилией каждого расстрелянного было точное указание, в чем заключалось его преступление. В чем же состояло преступление Гумилева? В этом трагическом списке казенный некролог поэта заключал в себе всего только одну строчку:
Гумилев Николай Степанович, монархист.
Насколько я его знал, кажется, в самом деле только в этом и была его вина.
* * * * *
Критики и исследователи творчества Гумилева много раз указывали, что к концу своей жизни он был полон предчувствия приближающейся смерти. Должен сказать, что наблюдая его последние три года, я этого не замечал. Наоборот, несмотря на невзгодливое бытие того времени, он был жизнерадостен, энергичен, полон надежд. Его книга стихов "Огненный столп" была еще в печати, а он уже придумал заголовок следующей своей книги, смысл которого подчеркивал середину, а не конец: книга должна была называться "Посредине странствия земного". Стоит также отметить, что в последние месяцы перед своей гибелью он был влюблен и далеко не безнадежно. И вернувшись с юга, загорелый, бодрый, он в сравнении с нами, прозябавшими под бледным петербургским небом, казался сияющим от радостно-здоровой полноты жизнечувствия.
Я скажу больше. Мы тогда все были подавлены и угнетены. Мы начинали забывать, что такое смех. Над нами беспросветно нависало черное солнце меланхолии, и упорно донимала нас мысль, что никогда оно не сойдет с неба. А Гумилев как ни в чем не бывало ходил по русской долине смерти и не только никогда вслух не скорбел, не жаловался - а, напротив, воспринимал сущее спокойно, с легкой усмешкой. |
